(Продолжение.Начало в №№ 14-15, 16)

На станции Канаш паровозы заправлялись водой и топливом. Дрова складировались около заправки, где их охраняли часовые.  Там мы собирали в ведра щепки, запасали воду. До станции было около двух километров. Ходили на базар, продавали вещи у кого что найдется, закупали продукты. Научились отличать мерзлую картошку от немерзлой.

Зима 1941-1942 годов выдалась на редкость суровой. Появились буржуйки - небольшие жестяные печурки с выведенной в форточку трубой. Топили их щепками, соломой, бумагой. На них же готовили нехитрую еду у кого что найдется. Эта маленькая печка в те страшные годы спасла немало жизней.

В нашем бараке печки топились из общего коридора, одна сторона  обогревала коридор, другая - две комнаты. В войну постепенно в комнатах все сами сложили печки-плиты. Это было гораздо удобнее и экономнее, ведь  от плиты все тепло доставалось жилью. Дров было мало, и печки топили изредка,  стараясь обходиться буржуйками. Но эти «выручалочки»  сколько быстро нагревались, столько же быстро и остывали. На рынке охапка дров (привозили их сельские) стоила месячной зарплаты матери. А мать получала 300 рублей.

Полуголодные, в полутемных холодных каморках, с недетским упорством готовили мы уроки. Мокрая одежда сушилась на нас самих. Иногда утром мы просыпались, примерзшие к постели.

Наконец мать устроилась на работу. Тогда с работой было тоже плохо. Женщины до войны в городе работали не все. В войну - устроились кто где. Специалистов среди женщин было мало. В основном они считались домохозяйками. Техничками устраивали или эвакуированных, или своих знакомых. У нас в школе (здание – копия старой Шумерлинской школы №3) работала тетя Шура - эвакуированная не то из Белоруссии, не то с Украины, уже и не помню. У нее было трое детей, старшему сыну - 6 лет. Выделили им под жилье  кубовую комнату, около лестницы в школе.

Эта тетя Шура была истопницей, пилила, складывала дрова в сарай при школе, одна убирала все классы, а вечерами охраняла школу. Шестилетний сын помогал таскать, пилить дрова. Я не знаю, как ей платили, но удивляюсь до сих пор: откуда  у нее брались силы? 

Конечно, в классах было холодно, не хватало дров. Мы замерзали не только дома, но и в плохо отапливаемых классах сидели в солдатских шапках, варежках, одежда была ветхая, мала по размерам. Новые не шили, а из старых мы вырастали. Школа, чем могла, помогала. Самым бедным давали валенки, одежду - в первую очередь детям фронтовиков. Каждый день в школе давали по кусочку хлеба. На большой перемене дежурный по классу раздавал эти кусочки и, конечно, всем нам хотелось корочку, чтобы подольше пососать. Иногда давали по полтора стакана сахарного песка. Паек дома делили поровну. Нужна была достаточная сила воли, чтобы не проглотить дневной паек сразу, ведь все время хотелось есть. Мы научились не просить для себя ничего. Суровая действительность вытравляла из нас эгоизм, капризность, требовательность. Помню, осталась у нас четвертая часть от кубика сахара. Мы с матерью пили чай с солью, глядя на этот кусочек. Мать хотела, чтобы я съела, а я хотела, чтобы съела мать. Этот кусочек лежал у нас до следующего пайка.

Весной 1942 года мимо нашего барака ходил в поле мальчишка лет 6-7 с сестренкой и братишкой младше себя. Водил он их за руки, повесив на себя сумку. В поле они собирали гнилую картошку. Взрослые говорили, что их мать лежит тяжело больная. Они были эвакуированные. Не знаю, как сложилась судьба этой семьи.

Чем ближе подходил враг к Москве, тем больше школ занимали под госпитали, а нас, учеников, уплотняли по сменам. В третью смену ходили старшеклассники. Я страшно боялась темноты, и пустырь в 300 метров на дороге в школу пробегала на одном дыхании.  Еще больше я боялась заходить в свою комнату, с занавешенными для маскировки окном и верхом стеклянных дверей. С зажженной коптилкой осматривала все потайные уголки, и убедившись, что никого нигде нет, запирала комнату и забиралась с ногами на койку, где незаметно засыпала.

 Даже в этих тяжелых условиях холода и голода, в которые загнала людей война, при постоянном ожидании горя с фронта, мы ходили в школу каждый день, писали и читали, пели песни, учили стихи. Писали на старых книгах, тетрадях между строк, удивительно много читали, чуть не каждый день бегали в библиотеку. Пели мы не детские песни, а популярные тогда «Темную ночь», «Катюшу», «В землянке», «Вставай, страна огромная» и другие на военную тему. Катались на лыжах, коньках, участвовали в самодеятельности, ходили в госпитали, помогали раненым писать письма, старались облегчить боль и страдания солдат, гладили бинты, читали стихи, ставили спектакли, акробатические пирамиды. Нравственная атмосфера в школе прививала верность, дружбу.

Лыжи мы, дети барака, доставали, отдавая свой паек хлеба  часовому. Рядом с нашим бараком стоял сарай длиной метров 20. В одной половине работали бондари из хозяйственного взвода, а в другой  стояли солдатские лыжи. И был в сарай лаз, который мы и использовали. Брали, какие попадутся. Частенько эти лыжи шли в топку.

Вскоре начальник госпиталя перевел мою мать в операционную.  До этого она работала в военной прачечной. Помню, когда в 1943 г. нас ограбили, начальник дал матери пару солдатских трусов, и из них мне сшили юбку в складку. Мать была очень чистоплотная, а в операционной  требовалась идеальная чистота. Проработала она там до конца войны. Там же она стала донором. С первых дней войны потоками стали поступать раненые после боев на  Харьковском направлении.  Мать неделями не показывалась дома. Их там же кормили, отдыхали они посменно, урывками. Донорам давали дополнительную хлебную и  жировую карточки. Начальником госпиталя был очень доброй души человек, по национальности еврей. Когда я заболела  двухсторонней пневмонией, он еще раза два приходил к нам наблюдать за мной, лечить. При такой напряженной работе, при такой занятости в госпитале он находил время лечить и детей своих сотрудников. Жаль, в конце войны он умер от инфаркта прямо на дороге, по пути из дома в госпиталь.

После 2-3 суточной работы в операционной, после сдачи крови начальник госпиталя давал спирт всем работникам операционной. Мать моя не пила  и спирт меняла на хлебную карточку у солдат, которые оставались на долечивании при столовой госпиталя. Близко войну я не видела, но война все эти годы была рядом, мы чувствовали ее холодное дыхание. Заболела наша подружка туберкулезом. Мы, дети, от своей нормы,  все, что получше, относили ей. Отец был у них на фронте, а  их у матери четыре дочери, и Шура была старшей. Мать Шуры работу не нашла и занялась торговлей, покупала у колхозников лук россыпью, заплетала их в косы и продавала втихомолку у поезда. Так и не справившись с недугом, вскоре Шура умерла. Эта девочка тоже стала жертвой войны.

(Продолжение следует).